Прасковья, дочь крестьянская

Прасковья Ивановна Конакова родом из Сысольского района Республики Коми (село Горьковское). По национальности она коми, но, как говорит дочь Надежда, при исследовании родословной выяснилось, что один из их предков был поляк, высланный на окраину России, в северный край,  из Санкт-Петербурга, в наказание за участие в бунте. Отсюда и девичья фамилия Прасковьи Ивановны – Раевская.

Родилась девочка Паша Раевская 11 ноября 1922 года пятым ребёнком в большой крестьянской семье. Родители были на тот момент уже членами колхоза имени Максима Горького, пролетарского писателя.

И отец, и мать Паши были очень работящими, мастеровитыми людьми. В личном хозяйстве имели лошадь с жеребёнком, двух коров с телятами, несколько овец и поросят. Свой дом с постройками, просторный, крепкий. Бедняками не были, середняками – да, так как семья была большая, и все трудились от темна и до темна. По причине того, что отец сразу вступил в колхоз и самолично свёл туда скот, их новая власть не тронула. А известно, как тогда  поступали с теми, кого определяли в кулаки, или с теми, кто не хотел идти в колхоз... 

Хлеб – ячмень, рожь – выращивали сами, картофель, овощи – капуста, морковь – всё своё.  Но каким трудом всё это давалось! В пору весенне-полевых работ, в сенокосную и уборочную страду младшие дети не видели родителей неделями. Паша, когда чуть подросла, была приставлена нянькой к младшим братику и сестричке. И, как она сейчас вспоминает, когда утром просыпалась, то только видела на столе еду, приготовленную матерью на рассвете. А самих родителей и старших брата и сестёр, которые наравне со взрослыми помогали родителям в уборке на колхозных полях и лугах, не видела, и не знала, когда они спят, и спят ли вообще. Приходили они ночью, вставали с рассветом, а ведь надо ещё на своём огороде работать. Зимой в семье тоже никто не бездельничал – дрова заготавливали, шили, пряли, ремонтировали одежду, обувь, орудия труда.

«У меня в голове, – вспоминает Прасковья Ивановна, – до сих пор звучит голос папы. Это когда он нас в лес поведёт дрова заготавливать, мы пилой поперечной пилим вдвоём с сестрёнкой, таскаем брёвна, сами малые, слабые. Папа деревья валит и нам приговаривает – вы, дети, не торопитесь, потихоньку работайте, а то устанете и до дому-то дойти не сможете. Так хорошо слова эти запомнились. Родители были очень добрыми, хорошими, трудолюбивыми».

В школу Паша пошла в девять лет и проучилась в ней четыре года – тогда этого было достаточно для крестьянских детей. Кто хотел учиться дальше и у кого была возможность – уезжали, как уехала старшая сестра Катя. Она училась постепенно, окончила потом педучилище, стала учителем начальных классов.  Прасковья тогда подрабатывала нянькой в чужой семье, и ей за работу хозяйка как-то дала кусок ситца на платье. Ситец девочка отдала сестре: ведь она уже девушка и учится на учительницу – ей нужнее. А две старшие сестры так и остались в колхозе. Старший брат пришёл из армии, стал работать в милиции, но вскоре умер, эта беда ещё до войны случилась. Младшая сестра Прасковьи Ивановны стала бухгалтером маслозавода, а младший брат Василий – заведующим складом райпо-требсоюза. А Паша так и осталась с четырьмя классами образования. Но работы не боялась и никогда не сидела без дела, до всего доходила сама, своим умом постигала разные профессии.   

Когда началась Великая Отечественная война, Прасковье Ивановне было 19 лет, и она работала  инструктором райсобеса. Ей нравилось работать под руководством пожилой заведующей Глафиры Михайловны, и когда девушку решили послать учиться дальше, чтобы потом заменить начальницу, она отказалась. Но тут началась война, и её уже никто не спрашивал о её желаниях, тем более что она была комсомолкой, и Прасковью Ивановну назначили секретарём сельского совета.

Через год девушку вызвали повесткой в военкомат и отправили под Москву, в отдельную женскую добровольческую стрелковую бригаду, которая базировалась на станции Очаково. «С нашего села, – вспоминает Прасковья Ивановна, – взяли двадцать девушек. И это только называлось «добровольческая бригада» – на самом деле нас призвали через военкомат. И о наших хотениях военком Микульский  не спрашивал. Одна девушка отказалась ехать – у неё мать сильно болела, так после отказа её тут же уволили с работы… Дороги не было. Нас сначала везли на машине по бездорожью, потом мы сели на пароход, потом поездом добирались до места. Сначала мы прошли обучение: нас готовили для всех родов войск. Потом отправили кого куда – некоторых даже на фронт, в действующую армию. Я попала в миномётную батарею отдельного миномётного дивизиона, была наводчицей 120-метрового миномёта, обороняла Москву. Как только выдали обмундирование, мы с подругой Валей Чупраковой сразу сфотографировались, и я родным фотографии выслала: пусть порадуются. Мама так горько плакала, когда меня провожала…

А на войну я так и не попала. Так получилось, что когда нас расформировывали, меня в качестве старшей среди девушек послали сдавать лошадей, до этого мы ухаживали за ними. Когда мы сдали лошадей, всех девушек моих забрали, а меня оставили. Сижу я в конторе, подходят ко мне двое, один из них капитан, и повели в кабинет, где пишущая машинка стояла, стол и стул, и говорят – мы вас на фронт не посылаем, вот ваше новое место работы. Оказалось, что определили меня в машинистки в секретный отдел НКВД.  А я же малограмотная, самоучка, школу окончила национальную, на коми языке. У нас всего один урок русского языка в неделю был. Говорить-то по-русски я могла, а вот писать… Мне очень тяжело было – это же секретные документы, не дай бог букву какую пропустить, не говоря уж о слове, или что неправильно напечатать – сразу под трибунал, никто и вникать не будет. Я и призналась капитану, что мне тяжело, что я боюсь попасть под трибунал, и ему неприятности будут, если что. Он помотал головой, подумал. Потом говорит – раз такое дело, Раевская, отправим-ка мы тебя в госпиталь, будешь санитаркой работать, за ранеными ухаживать. Так в 1944 году я попала в госпиталь и проработала здесь до конца войны. В запас уволилась в октябре 1945 года. Меня и дальше хотели оставить, но я попросилась домой. Когда объявили, что отпускают, я от радости выскочила в окно каптёрки, хотя оно высоко над землёй было.

Приехала домой, в село. А угостить меня родным нечем. Так они голодно жили! Мама напекла что-то вроде лепёшек из крахмала, полученного после переработки перезимовавшей в земле картошки и картофельных очистков, да капусты на стол поставила. Мама плачет, и я с ней».

Но жизнь брала своё. Вскоре Прасковья Ивановна вышла замуж за односельчанина Ивана Степановича Конакова, родились две дочери, Альбина и Надежда. Жили, как все, работали в лесопункте: Прасковья Ивановна приёмщицей, потом и мастером нижнего склада, а Иван Степанович – сварщиком. Как-то муж поехал навестить сестру, которая жила в то время в деревне Подчерье: все братья мужа погибли на фронте, вот он и соскучился по родной душе, она одна у него осталась. Да и застрял там на три месяца. Жене вскоре написал, что, мол, решил перебраться сюда на постоянное место жительства, поэтому, жена, продавай всё, что сможешь, и жди, а я за вами приеду. Ну, Прасковья Ивановна и послушалась мужа, хоть и против переезда была. Продала, что смогла, хоть и особо нечего было, сами голодные, обуви, одежды нормальной не было. Выручила 1700 рублей старыми деньгами. А тут и муж появился и говорит, что уже и не хочет переезжать, раздумал, дескать. На что ему Прасковья Ивановна и сказала: «Нет уж, вот теперь как хочешь, раз я всё распродала, да и что люди скажут?».             

Поехали в Визингу, чтобы получить расчёт (лесопункт был в 12 км от Визинги), а там люди стали отговаривать супругов: куда же вы собрались, в такую глушь, да с детьми? Вы даже не представляете, куда вы хотите ехать. Пообещали даже простить эти три месяца, что пропустил Иван Степанович. «Но, – как говорит сейчас Прасковья Ивановна, – доброе слово мы не услышали. Раз собрались – надо ехать. Добирались до Подчерья на пароходе, ехали долго, Алю в пути чуть не потеряли. Наконец, показались какие-то избушки. Муж и говорит – вот оно, Подчерье. А я ужаснулась – это что, говорю, люди в банях живут? У нас-то дома в селе стояли большие, просторные, а тут какие-то избушки, низкие, маленькие, как баньки. Ну, что делать? Стали обживаться. У Лизы, сестры мужа, у самой семья, пятеро детей. Сначала ютились в чужой квартире, потом стали строить свой дом. Надо было работать, кормить детей».

Шёл 1956 год. В Подчерье на участок сплаврейда требовались работники. Иван Степанович устроился туда кочегаром и проработал до выхода на пенсию. Начальник сплаврейда Житков хотел взять на работу и Прасковью Ивановну, ведь у неё был опыт работы в лесной промышленности, но что-то замешкался. А тут стали сватать её на должность заведующей складом Войского сельпо. И она согласилась: чего ещё ждать? Потом, правда, жалела: буквально на следующий день Житков пригласил её на работу в сплаврейд, но Прасковья Ивановна уже была оформлена в сельпо, записали на неё и склад, и магазин. Так и проработала 20 лет в сельпо – для того, чтобы выйти на пенсию в 50 лет, нужен был именно такой северный стаж.

Дом строили долго – денег постоянно не хватало. Но выстроили. Обжились, привыкли. Выучили детей, у них появились свои семьи, дети. И уже не хотелось никуда уезжать. И даже когда Прасковье Ивановне, как ветерану войны,  пообещали квартиру в Вуктыле, Иван Степанович не захотел переезжать. Так и умер в своём доме, и похоронен в Подчерье. Вот как раз 17 ноября минуло десять лет со дня его смерти. Похоронив супруга, Прасковья Ивановна переехала в Вуктыл, в однокомнатную квартиру. Потом уже  на трёхкомнатную поменяли, где она и живёт сейчас.

Дочь Надежда после школы окончила строительный техникум, жила в городе Воркуте, позже, выйдя на пенсию, переехала сюда. Живут мать и дочь, так сказать, на два хозяйства: Надежда – в Подчерье, в  своём доме, где так хорошо дышится, а Прасковья Ивановна в Вуктыле, в благоустроенной квартире, где удобнее жить: не надо печь топить да за водой ходить. На лето дочь берёт старушку-мать к себе, в свой дом, и зимой часто приезжает в Вуктыл навещать маму. Когда дочери нет, то два раза в неделю приходит социальный работник – принести продукты, например. Но, по словам ветерана, социального работника она старается особо не утруждать, всё-таки четвёртый этаж. Нынешним летом, когда отдыхала в Подчерье,  Прасковья Ивановна упала и сильно повредила ногу.  «Сейчас сижу и ничего не делаю, нога вот не даёт, – горюет она, – только по дому тихонько двигаюсь, а иначе, если не ходить, так и вовсе сляжешь, а я так не привыкла – мне надо работать, шевелиться». Дочь Надежда уже пенсионерка. Но тоже без дел не сидит: она – председатель первичной организации ветеранов села Подчерья.  Дочь Альбина с мужем (они – учителя) живут в Сыктывкаре. У Прасковьи Ивановны два внука, Артём и Юра, и внучка Лена. Уже подрастают две правнучки, Настенька и Лизонька. Артём живёт в Вуктыле, работает в «Газпроме», учится заочно. «Очень хороший внук, – хвалит его бабушка, – всегда заглянет в гости, проведает, заботливый, внимательный. И вообще дети у меня хорошие, и внуки, – подытоживает 90-летняя женщина. – Сейчас бы только жить, да вот здоровья нет. Я часто лежу без сна, вспоминаю, всё в голове у меня прокручивается, все, как живые, в моей памяти. Мама и папа мои ничего в жизни хорошего не видели – одну работу и нужду. А ведь старательные были, работящие. Особенно тяжело было в 1933 – 1936 годах, голодно, страшно. Весь скот личный в колхоз забрали. Мы, дети, ляжем около печки и плачем от голода, разговариваем: «У меня папа в колхоз записался», «А у меня мама – нет». Говорили о тех, кто уже умер. Ужасно всё это было. Тяжело было и после войны. Мама  умерла в 83 года, а папа ещё раньше. Все из нашей большой семьи уже умерли, одна сестра осталась, Анна, живёт в Койгородском районе. Да я вот.

Сейчас-то что не жить? Живи себе да живи. Больницей я довольна, как заболеешь – помогут, в Сыктывкар вот посылали на обследование. Квартира тёплая. Еды всякой. Ни на кого не обижаюсь, всё хорошо, только здоровья нет, да голова без ушей: плохо слышу, последствия микроинсульта. В войну зрение какое хорошее было – сама, на глазок, наводила миномёты, а сейчас вижу уже плохо. Уже два года не хожу никуда, хотя меня часто зовут на всякие мероприятия. А чего сидеть – не слышу ничего, вижу плохо, рот открою, и толку? А молодым сейчас жить хорошо, пусть живут и добра наживают. Лишь бы войны не было. Лишь бы не было войны…»

Г.БОЧАРНИКОВА.