Моё детство

О своём военном и послевоенном детстве рассказывает жительница Вуктыла Пиогния Михайловна Стрекаловская

Родилась я 10 августа 1938 года в деревне Митрофан Троицко-Печорского района Республики Коми. Я – утром, а сестра-близнец – вечером. В какой-то момент новорождённая посинела и перестала шевелиться, это заметила бабушка, она как раз черпала воду, чтоб обмыть меня и окрестить – дело было в бане, а в церковь далеко надо было ехать. Она крикнула маме, что я умерла. Мама схватила меня, стала тормошить, трясти. Потом меня быстро окрестили, и я вдруг задышала, ожила. Ожила на муки, как я сейчас считаю, вся жизнь тяжёлая была. Бабушка тоже потом говорила, что если бы она знала, что война вскорости случится, то не стала бы меня оживлять… Дали мне имя Пиогния. Уж не знаю, откуда взяли, но в соседней деревне жила женщина с таким же именем.

А сестру мою взяли на воспитание в семью деда. Он воевал в Первую мировую,  перед революцией, и было у него четыре дочери, и все умерли. Когда мы родились, он пришёл посмотреть, положили нас перед ним, он смотрит и говорит моему отцу: «Мишка, у тебя сын маленький, да две девочки родились, Марье тяжело будет. Отдай мне одну». «Выбирай любую», – согласился отец. Мне потом тётя Груня рассказывала, что сначала меня хотели взять: «Ты была ровненькой, длинненькой, головка, как турнепс. А сестрёнка  маленькая, как белка, головка же с кулак, личико круглое, белое, как репка». Возьмём эту, решил дед. Хотя потом они говорили, что надо было меня взять.

Семья наша была крестьянская, из колхозников, по фамилии Шахтаровы. Мама рассказывала, что в колхоз они с отцом добровольно вступили – так легче было управляться с хозяйством, когда все вместе. И против колхоза они ничего не имели.

Что я помню об отце? Помню, как мать посадила меня и брата возле печки, чтобы грели ноги, и ушла корову доить, а отец сидел, обувь подшивал – здоровый, плечистый мужик. Так только он мне и запомнился, смутно, только фигура. И фотографии не осталось. Кто ж в коми деревне нас снимать будет? Для этого надо было в район ехать.

Весной 1942 года его призвали на фронт, мама поехала провожать его на войну – надо было добираться на лодке на шестах, а брат кричал, что он тоже хочет ехать с отцом воевать, рвался ехать с ними. Мать просила бабушку не пускать нас, детей, на речку, а пока бабушка держала брата, я меж её ног и пролезла, сбежала. Бегу на реку, а какая-то тётя идёт навстречу, плачет, она и сказала мне – не ходи туда, уже все уехали. Вот и всё, что я помню об отце. Больше я его не видела, он погиб в 1943 году. А я ведь даже лица его не помню…

И началась у нас «весёлая» жизнь. Бабушка, хоть и неродная нам была, а нянчилась с нами. Она была одинокой, ни детей, никого у неё не было, пенсию не получала, ходила по деревне, милостыню просила, и меня с собой брала. Я тоже просила, чтоб подали, народ у нас добрый был, всегда подадут, помогут. Ещё до школы, в войну, меня тётя Груня к себе в семью брала. Её муж, дядя Илья, был председателем колхоза. Они лучше нас жили, а я умирала от голода, и ноги сильно болели. И вот она привезла меня в Ичет-ди, где был детский дом и где врачи были, и оставила там. Я на неё долго обижалась, ведь она сказала, что уйдёт ненадолго, чтобы мне игрушку купить, а сама оставила меня на две недели. За это время мне подлечили ноги, и тётя забрала меня к себе. Дядя Илья ушёл на войну и там погиб, а тётя за него председательствовала. Хорошие они были, добрые.

В 1945 году мне ещё семи лет не было, а уже убирала на полях хлеб: в колхозе выращивали ячмень, овёс, рожь. Нам, всем детям, как и взрослым, давали норму одинаково, по квадратным метрам. Мне было около семи лет, а брату – около девяти. Какой с нас толк был? Конечно, больше всего доставалось маме, она худенькой была, маленькой. Помню, люди с поля уходят на обед, а мы сидим возле Печоры и едим картофель в мундире без соли и пьём воду из реки. Вот и весь наш обед. Хорошо хоть картошка росла, грибы, ягоды собирали. 

Когда жали хлеб, я сильно порезала палец и кричу, что руку отрезала. Что было! Все женщины и дети прибежали на мой крик, мама бросила серп и бежит, плачет: «Что же это такое, отец погиб, я одна воспитываю детей, а теперь ещё девочка калекой останется!» Посмотрела, а у меня палец только порезан, она травку какую-то взяла, привязала, и кровь унялась. И так три раза было. Она ругала меня потом. Ей очень тяжело приходилось. У кого детей много было да большие, почти взрослые, им легче было убрать хлеб. А чем мы, малыши, помочь ей могли?

Помню, девяти ещё мне не было, взяли меня на сенокос – копны возить, это в десяти километрах от дома, местечко Нибель называется, там ещё озеро огромное есть. Мама дала мне батькино пальто старое, чайник с собой, буханку хлеба да сахару немного поколола на мелкие кусочки. Как же я плакала, когда председатель вёз меня до места. А какой-то дядька увидел, что я плачу, и спрашивает: «Куда это красавицу такую везёшь?» Председатель отвечает: «Замуж выдавать». «А чего это она у тебя плачет тогда?» Председатель и говорит: «Когда замуж выдают, всегда плачут». Они шутят, а я от страху-то совсем обезумела, реву: «Мамочка, родненькая, зачем замуж выдаёшь, я его не люблю, я его ненавижу...»

А как-то пахать поставили. Женщина взрослая шла за плугом, а мне  надо было подгонять лошадь вичкой. Лошадь худая, кормить нечем, одной водой поили. У неё от голода рёбра на боках вздутого живота выпирали. Я её вицей-то колочу, а у самой сил нет. Она печально смотрит на меня и губами шевелит. Женщина улыбается – давай, бей, это она тебе говорит, что ей не больно. А я босиком, земля в мае холодная, я в одном ситцевом платье, под ним – ничего. Вся в соплях, замёрзла. Потом на лошадь посадили, без седла, я целый день, не слезая (я и слезть-то не могла, маленькая была), так и пахала верхом на лошади, голодная, на ветру, и мочилась там же… Вечером меня, едва живую, стащили с лошади, а я и идти-то не могу. Кое-как ползу, ноги враскоряку. Мальчишки увидели, давай хохотать: мол, кавалерист в деревне появился.  А я терплю, не плачу, не показываю, что мне больно, думаю, погодите, я вам ещё покажу. До дому доковыляла, а там брат меня увидел, тоже давай смеяться. Мама говорит: «Доченька, что ты притворяешься, у тебя же ноги прямые, чего ты так идёшь?» Подняла платье, а там сплошное кровавое месиво – я бёдра с внутренней стороны до мяса стёрла, даже косточка белела. И сейчас помню, какая адская боль была. Мама кинулась, а смазывать-то и нечем. Даже сметаны не было. Смазала той жидкостью, что остаётся от приготовления масла. Она кислючая, едучая. Я от боли кулаки грызла, но не кричала, терпела.  

Так с 1945 года и до 16 лет всё лето я работала в колхозе имени Молотова (потом переименовали в колхоз «40 лет Октября»). В школу пошла в семь лет, босиком, на голом теле одно лишь длинное ситцевое платье. В октябре снежок выпал, стало совсем холодно. Как-то в школу пришла, все дети сели за парты, а я легла на пол, ноги подняла к стенке печи, чтоб согреть. Учительница посмотрела и спрашивает: «Ну, согрела ноги? Теперь садись за парту». Говорила – не ходи в школу, заболеешь, умрёшь. А я всё хожу. Когда мороз на улице стал, она вовсе не пустила меня в школу. Как же я плакала, кричала, что я тоже человек и хочу учиться. Но она не пустила. Пришлось домой идти. Садика тогда в деревне не было, а в семьях были дети 4-5-6 лет. Пока старшие в школе, что делать с малышами? Открыли садик в доме, и до обеда дети были там. Меня тоже туда устроили, игрушек не было, я им пела частушки, веселила, играла с ними, потом мы обедали и шли домой.

В третьем классе училась дома, в деревне, хлеба не было, мы голодали, и я ходила к учителю просить в долг. Его звали Виталий Александрович, он был совсем молодой, ещё до армии (после армии он к нам не вернулся). Я его просила: «Дайте денег, я потом верну их». Он мне дал три рубля, на следующий раз дал пять и спросил про отца. Я ответила, что погиб на войне и что от государства мы ничего не получаем за него. Видимо, он написал в Сыктывкар. И стали маме на двоих детей давать 56 рублей, 200 граммов масла, 20 килограммов муки. Брат окончил два класса и говорит: «Отец погиб, теперь я в доме хозяин и должен кормить семью». И пошёл овец пасти, а зимой вывозил навоз на поля. А было ему 11 лет. И раз он стал работать, государство перестало платить на него пенсию.  На меня же продолжали платить: 28 рублей, 10 килограммов муки, 100 граммов масла.

Четыре класса я окончила дома, в деревне. Тогда у нас не было ни электричества, ни радио. Как-то привезли высланных – лес рубить. Мама копала картофель и продала им урожай. Я видела, куда она спрятала деньги. И как только она ушла, я взяла 25 рублей, пошла в сельсовет и говорю: «Дайте мне справку, что отец погиб, чтоб меня кормили в школе». И уехала в посёлок Судострой за 40 километров от нашей деревни. Мать меня с крыльца зовёт – потеряла,  а ей соседка говорит, что я давно уж на пароходе уплыла. Тогда по реке ходили три двухэтажных парохода: «Ленинец», «Социализм» и «Сталинец», вот на одном из них я и уехала. Там  я поступила в пятый класс и окончила семь классов, а наши деревенские девочки и мальчики  только четыре класса проучились. Я же оказалась смелая, не побоялась уехать, а то бы тоже осталась с четырьмя классами образования.

На каникулах работала в колхозе. Все приезжие дети после окончания учебного года уезжали домой на пароходе, а я на каникулы отправлялась пешком, за 40 километров, даже зимой, когда мороз под 40 градусов. Сейчас и самой не верится.

Как-то раз на каникулах мы с подружкой пошли домой вдвоём, прошли 20 километров и попросились ночевать, нас пустили и накормили. Прошли ещё 10 километров, опять попросились, нас  снова пустили и накормили, утром встали, туман от мороза такой, что ничего не видно. Бабушка, что приютила нас, не пускала дальше домой идти, ведь 60 градусов было. Подруга говорит: «Идём домой. И всё!». А я человек такой – где накормят, там и дом мой. Но мы не смогли уговорить подружку, и вот пошли дальше, последние 10 километров надо было пройти. Она в тонком пиджачке, а у меня фуфайка 48 размера, мне теплей. Из нашей деревни ехали за сеном в Нибель, за 70 километров, нам повстречались. Подруга замёрзла, плачет. Тётя, что ехала, нам сказала, чтобы мы шли без остановки, не садились, иначе замёрзнем насмерть.  Мы прошли ещё немножко, и тут подружка села и  говорит, что больше не может, замёрзла. Я её подняла, свою фуфайку на неё надела, а сама её пиджак натянула, так мы прошли ещё пять километров. Потом замёрзла я, и оставшиеся пять километров мы шли с ней в обнимку, укрывшись фуфайкой. Обратно, с каникул, нас в школу везли на санях, кто-то ехал до места. Я день и ночь вспоминаю своё детство со слезами на глазах...  

После окончания семи классов я работала в колхозе до 20 лет. Хотела учиться на агронома, уехала в район, паспорт получила: мне помогли, а то председатель не давал. Мать нашего учителя посмотрела на меня, в чём я была одета, и посоветовала устроиться на работу, чтобы купить одежду, а 8-й класс окончить в вечерней школе. Так я и сделала: днём работала на стройке в Войвоже, а вечером училась.

Председатель колхоза зуб на меня имел,  нажаловался, что я убежала, и в милицию заявил, чтобы паспорт у меня забрали и я осталась бы в колхозе. И когда я как-то домой приехала, то наряд милиции пришёл за мной. Хорошо, что у меня паспорта с собой не было, а то бы отобрали. Мать плакала, что меня посадят. Он туда, где я училась, написал, чтобы меня выгнали, что я чуть ли не преступница. Вот и пришлось уехать в Сосногорск, там стала учиться в ФЗО №2 на старшую стрелочницу. Так он и туда написал, чтобы меня выгнали. Но директор ответил: вышлите столько-то тысяч рублей, тогда и отпустим. Мы же там были, как солдаты, нас кормили и одевали.

А зуб он на меня заимел, потому что я при начальстве сказала, что он не прав. Я в колхозе и овощеводом работала, и дояркой, и разнорабочей. Так вот, когда работала бригадиром овощеводов, то советовалась с одной пожилой женщиной, когда сеять, что сажать лучше. А он шёл сзади, всё слышал. И накричал на меня: что, мол, со старой советоваться, что она знает, она, дескать, и своего имени-то уже не помнит. Тут начальство приехало, мне поручили выступить, я спрашиваю: «А что говорить-то?»  «А как есть, то и говори». Ну, я при начальстве-то и сказала, что я, как бригадир овощеводов, советуюсь со старшими, чтобы лучше урожай был, чтобы лучше работать, а председатель старых людей не уважает, обижает стариков. Вот он и затаил обиду с тех пор и всю жизнь мстил мне. Даже про Почётную грамоту, что мне дали как лучшей доярке, он ничего мне не сказал. Я только через много лет узнала про это, моя подружка мне её показала, но не дала, говорит, он будет ругаться, если узнает. А когда он умер, мы грамоту не нашли – он её перед смертью своей порвал…  

Получив специальность, я стала работать на железной дороге старшей стрелочницей на станции Обская, это на пути в Лабытнанги. Но стала там скучать по родной земле, и меня перевели на станцию под Ухтой. Как только я услышала коми речь, мне сразу полегчало – свои!  Потом под Интой работала. Вышла замуж, двое детей, сын Серёжа и дочь Оля родились. Вернулись в деревню, но муж там не хотел работать, а вскоре вообще захотел уехать. Вот и приехали в Вуктыл. Работали в СМУ-9. Помню, начальник Шевелёв был. Давай нам рассказывать, какой здесь климат, какие ягоды, грибы растут. А я слушаю и улыбаюсь. Он и спрашивает, чего это я улыбаюсь. Так ведь, отвечаю, я же местная, всё тут знаю. Главным объектом тогда был СП-3. Я была разнорабочей. Потом вечерами стала учиться у опытных маляров, так и стала работать в бригаде маляров. Жили на СП-3 в вагончике, тепла тогда, в 1968 году, не было, молодые обогревались электричеством, а мы, семейные, сами деревья рубили в лесу после работы, везли на санках, топили печку. Строили мы СП-1, СП-2, СП-3, СП-5, КС-3, ДКЦ-3, и я там работала с нитроэмалью, от неё через 15 минут работы в голове меркло, может, это и сказывается сейчас на моём здоровье. Ездили мы и в командировки, под Ухту, например, в Соплеск, везде нас отправляли на стройки.

Когда на СП-5 работала, уезжала на целый день. Дети с семи утра и до семи вечера, пока с работы не вернусь, сидели под замком в холодном вагончике, я им еду оставляю, а она стынет. Девочке четыре года тогда было, когда у нас чуть беда не случилась. Как-то они с братом вот так одни были, и она надумала, глупенькая, нам обед подогреть. Я провод электрический всегда прятала от детей. А Оля слышала слово «вилка» и, недолго думая, засунула в розетку обычную вилку. Так она, эта вилка, целый день в розетке торчала, вечером Оля брату говорит – надо, мол, вилку-то вытащить, а брат не велел, она всё равно пошла. А у нас собака была, так она схватила дочку за куртку и не пустила. А так бы беда была, и дочку бы током убило, и сгорело бы всё… Потом детский сад открыли, потом дети в школу пошли. А когда мы в Вуктыле стали жить, меня депутатом избрали, я три года депутатом поссовета была, потом район образовали, и я шесть лет была депутатом райсовета.

Мы с мужем так и проработали в строительстве до пенсии, он – плотником, я – маляром. Дочь выросла,  живёт в Ухте, она – воспитательница детского сада, сын умер. Маму привозила сюда, она жила со мной три года, брат тоже у меня жил, я их обоих на родине похоронила, в деревне. В 1988 году я вышла на пенсию, ещё полтора года  в орсе ремонт делала, с 1992 года до 1995-го работала уборщицей. Сейчас  живу одна, муж умер.

Как-то у соседки  взяла Книгу памяти, там есть все фамилии тех, кто призывался на войну в Республике Коми. Я выписала всех своих односельчан. Там и брат отца есть, Афанасий Михайлович Шахтаров, 1913 года рождения. Он только отслужил в армии, а тут война началась, его призвали, и он погиб в 1942 году в Карелии. Нашла и фамилию отца: Михаил Фёдорович Шахтаров, 1906 года рождения, погиб в августе 1943 года на Украине. Как погиб, мы узнали случайно. В нашу деревню как-то прибыли милиционеры: они сопровождали заключённых, которые сбежали из-под конвоя, их поймали и вот теперь везли до места. А наша деревня на берегу стояла, и они ждали пароход. Один милиционер попросился к нам ночевать и рассказал, что он воевал вместе с отцом. Брат на печке лежал, смотрел, слушал,  да и  спросил, как отец погиб. И мы услышали такую историю.  После боёв они передвигались на другое место и по дороге увидели разбомбленный склад, а на дороге лежала очень красивая игрушка. Отец и говорит: ну-ка, подберу игрушку, после войны поеду домой и подарю сыну. Отец очень любил сына, моего брата. Наклонился, взял в руки и… взорвался. Игрушка оказалась заминирована. Немцы так специально делали, чтобы убивать наших детей: увидит ребёнок игрушку, обязательно кинется поднимать и погибнет… А тут взрослый погиб. Вместо ребёнка.

Подготовила Г.БОЧАРНИКОВА.